Прошедшие войны. I том - Канта Ибрагимов

То ли от страха, то ли от прохлады, то ли еще от чего, но Цанка дрожал, постоянно оглядывался по сторонам. Почему-то ему казалось, что за ним тоже следят.

Сидеть на корточках стало тяжело, тогда он осторожно, на ощупь, нарвал мягкой травы овсянки, поудобнее прилег на живот и стал наблюдать…

Одна, две, три тяжелые капли упали на голову. Цанка открыл глаза. С ужасом не мог понять, где он; кругом тьма, резкие порывы ветра свистели в ушах…

Весь оцарапанный, промокший до нитки, грязный, под утро Цанка явился домой. Тщетно родители пытали его, желая узнать, где он был. В наказание его отправили на две недели, вне очереди, в далекие Шатойские горы на выпас овец. На вынеся изгнания, отпросившись на ночь у старика-напарника, Цанка вновь прибежал к мельнице.

На этот раз судьба была к нему благосклонна. Ночь была тихая, светлая. Спелая луна загадочным светом залила горную долину. Весело играл ручей. Из далекого Дуц-Хоте доносились крики первых петухов. Собаки Хазы, вновь учуяв человека, прибежали, подняв лай и визг. Проглотив по куску припасенного Цанком кукурузного чурека, они замолчали, покрутились и исчезли в кустах.

Нарвав еще больше травы, Цанка поудобнее смастерил себе ложе и лег на живот в ожидании заветного. Все его страдания и мучения на сей раз были вознаграждены. Правда, от этого ему не стало легче, новые, неведомые доселе чувства любви, нежности и печали овладели им полностью.

Неожиданно скрипнула дверь, и из мрака хижины в лунный свет выплыло очаровательное создание. Цанка не мог понять, то ли это Кесирт, то ли это какое-то привидение. Ему было все равно. Главное, это было молодое женское существо.

Таинственно блеснули глаза, она огляделась и подошла к ручью. Девушка была обмотана простыней, поверх которой свисали длинные, как шаль в ночи, смоляные волосы. У самой речки, в тени ивы, она слилась с мраком, и только по ее плавным движениям околдованный Цанка мог представить что происходит. Вот она скинула небрежно простыню, обеими руками раскинула веером по всему телу свои прекрасные волосы и тихо, на цыпочках, как бы боясь кого-то разбудить, вошла в воду. Красивыми движениями она обливала свои лицо, шею, грудь, руки водой, в такт реки что-то напевала и наконец осторожно окунулась во мрак.

Все слилось воедино, только слышны были звонкий смех и бултыханье.

Раскрыв рот, боясь дышать, прижавшись плотно к земле, Цанка со страхом и восторгом наблюдал всю эту сцену.

Наконец ее призрачный силуэт отделился от мрака реки. Она медленно, на цыпочках, вышла на берег, не сгибая спины, нагнулась, взяла простыню и, волоча ее по земле, поднялась на освещенную месяцем поляну. Многочисленные капельки влаги на ее теле, преломляя лунный свет, излучали сияние.

Она грациозно вскинула вверх голову, резким движением закинула за спину длинные, свисающие ниже выпуклых ягодиц, волосы и, пытаясь сбить капельки, плавными движениями обеих рук провела по лицу, длинной тонкой шее, девичьей груди и чуть выпуклому животику.

Очарованный красотой девушки, Цанка полностью потерял контроль, все его тонкое юное тело окаменело в напряжении. Если бы он был уверен, что это не ночная фея, а Кесирт, он бросился бы к ней, к этому манящему все его молодое воображение телу. Ему казалось, что он ясно, как днем, видит все эти заманчивые черты нагой девичьей фигуры. Неподвластные чувства забурлили внутри его юного тела…

Обессиленный, полностью опустошенный, без всяких желаний, он лежал еще некоторое время неподвижно, упершись своим большим носом в сырую землю. Затем с виноватым испугом поднял голову, огляделся – кругом ночное безмолвие, тишина, и только горный ручей жил своей беспечной жизнью.

Пытаясь побыстрее уйти от этого места, позабыть все новые ощущения, Цанка до рассвета пересек три горных перевала и оказался с восходом солнца возле своих баранов.

Весь день он падал, где попало, на траву и засыпал мертвецким сном. И на следующий день ходил тихий, угрюмый, задумчивый, а под вечер, с заходом солнца, ни слова не говоря старику-напарнику, вновь бодро двинулся к мельнице. Всю дорогу его мучили противоречивые мысли, однако в последний момент, когда он продирался в кромешной тьме сквозь колючий кустарник к своему логову, он принял твердое, отчаянно-страшное решение. Он не думал и не хотел думать о последствиях, им двигали необузданное, чувственное влечение, страсть и молодость.

Все было как и прежде. Только почему-то собаки не лаяли.

Цанка поудобнее лег на свое ложе, сунул в рот травинку. Мысленно представил себе всю предстоящую сцену. От удовольствия нервно дернулись мышцы ног, наглой решимостью сверкнули глаза.

В это время что-то большое зашевелилось в кустах.

«Хазины собаки», – подумал Цанка и только хотел повернуть к ним голову, как чьи-то цепкие руки схватили его за шиворот и задницу и, чуть приподняв над землей, швырнули с высокого берега прямо в родник. Дикая боль в коленке заставила Цанка вскричать, скорчиться, ледяное течение повлекло его вниз, к углублению перед плотиной с мельничными жерновами. Преодолевая боль и страх, Цанка, царапая в кровь пальцы, соскальзывая и вновь барахтаясь, с трудом выбрался на противоположный берег и только тогда услышал заливистый смех Кесирт. Ничего не видя перед собой, не зная направления движения, он долго бежал сквозь густой орешник, по крутому склону горы, и только войдя в просторный буковый лес, остановился, уперевшись спиной в толстый ствол старой чинары: от боли ныла нога, в затылок и в виски били барабаны, а в ушах долго звучал ядовитый смех девушки…

В начале июля, когда бордово-красные вишни, перезрев, падали на землю, Дуц-Хоте облетела весть, что из Шали к Хазе приехало много уважаемых людей с дорогими подарками, что просили они у бедной старушки выдать замуж ее дочь. А ровно через неделю невиданная в горах многочисленная свадебная процессия с шумом, танцами, выстрелами и с особой напыщенной торжественностью увезла красавицу Кесирт на равнину, в далекие богатые Шали.

Опечаленный Цанка не мог видеть и слышать всего этого. Он с утра убежал в глухие места дикого леса, лег на влажную землю и горько плакал… Это была его первая любовь… Она принадлежала другому!

А красавица Кесирт ровно год прожила с Салахом в любви, счастье, достатке. В Гражданскую войну под соседним с Шали селом Мескер-Юрт во время боя с деникинцами ее любимого мужа убили. Узнав о гибели Салаха, беременная Кесирт потеряла сознание, упала и лишилась плода. Через месяц, после того как завершился траур, с маленьким свертком своих вещей она вернулась в Дуц-Хоте на мельницу.

Позже, зимой, по пути от мельницы к Дуц-Хоте ее подкараулили и украли. Как ни противилась Кесирт этому браку, он все-таки состоялся. Баки-Хаджи, и прежде всего Хаза благословили вынужденное родство. Стала она женой взрослого богатого человека. Хаза была рада, что дочь вновь при хозяине, у своего сытого очага, а не жеро.

Однако это замужество продолжалось недолго. На сей раз Кесирт вновь удивила всех: вопреки традициям гор, сама бросила мужа и вернулась домой. Никакие уговоры, приказы, мольбы не помогли: прилюдно она заявила, что больше не может терпеть это вонючее дряблое тело. Так она снова стала жеро и, чтобы хоть как-то поддержать себя, заглушить горе, отвлечься и заодно заработать на жизнь, стала заниматься торговлей на базаре.

* * *

Долго стоял Баки-Хаджи на склоне горы, преодолевая одышку. Раньше – до тюрьмы – он этот подъем проходил играючи, а теперь сил не осталось. «Старый я стал, – думал с досадой мулла, – в другие времена этот подонок Харон и подойти бы ко мне не решился… Теперь у него выросли четыре сына, а у меня – три дочери… Да, времена не те…»

От этой мысли стало еще тяжелее на душе, мелкий, холодный пот выступил на лбу и лысой голове. Вытерев выступившую испарину рукавом черкески, Баки-Хаджи, согнувшись, все больше и больше опираясь на посох, двинулся вверх.

После заснеженной зимы деревянный забор кладбища совсем почернел, в нескольких местах накренился до земли. Баки-Хаджи, прочитав молитву за упокой всех умерших и последующих их примеру, неторопливо открыл перекошенную тяжелую калитку и первым делом направился к могилам своего рода. Здесь лежали и дед, и прадед, и отец Арачаевых, лежали погребенные молодыми и старыми, умершие кто от возраста, кто от болезни, кто от врага. Только один могильный памятник стоял без холмика.

Баки-Хаджи обеими руками, как родного брата, обнял каменный чурт*, опустил голову, весь сгорбился, крупные слезы потекли из его глаз, он весь затрясся.

– Алдум! Брат! Не сберег я тебя! Не смог спасти! И похоронить не смог!.. Алдум! Почему не ты по мне плачешь? Что мне делать?.. Алдум – брат родной! – сквозь рыдания слабым голосом причитал мулла.

Только после смерти брата понял Баки-Хаджи, что значил для него в жизни этот бесхитростный богатырь. Ведь Алдум один своим каждодневным трудом содержал несколько семей. За его могучими плечами не только кормились, но и жили смело и вольготно. Его прямота, простодушие, наивность и справедливость во всем не раз и радовали и досаждали верткому по природе старшему брату.